Книги
Статьи
Проповеди
Интервью
|
|
|
ПРОТОИЕРЕЙ МИХАИЛ АРДОВ
ИНТЕРВЬЮ
[зеркало]
«Наши дети будут в Мекке, если нам не
суждено …». О судьбе Зощенко, Ахматовой и еще кое-что о плодах «Великой
Победы». Эфир «Эха Москвы» 22 августа 2005 г.
Анатолий Агамиров: Я начинаю передачу "Записки
А.С.А.". У меня в гостях протоиерей Михаил Ардов. Мы будем
говорить о писателе Михаиле Зощенко. Есть о чем поговорить, и даже
нужно об этом поговорить. Я прав?
О. Михаил Ардов: Абсолютно. Зощенко – это
очень важный и очень показательный пример. Но мне бы хотелось добавить,
что есть еще два великих современника его – это Дмитрий Дмитриевич
Шостакович и Анна Андреевна Ахматова. Я бы сказал, это три великих
кита. Их судьба после войны была, в общем-то, сходной, потому что
они подверглись чудовищному поруганию, вплоть до площадных слов,
которые Сталин позволил себе по отношению к Зощенко и Жданов по
отношению к Ахматовой. В силу обстоятельств, в силу характера их
судьба сложилась по-разному. Зощенко был сломлен в 54 году и ужасным
образом скончался в 1958 году…
А.А.: Зощенко не просто был сломлен, он был заживо убит.
М.А.: Конечно, его приканчивали. Я помню, 22 июля – это день смерти
Зощенко. Умер он в 1958 году. Я помню, как в этот день в 59-м году
я был у себя дома – я тогда жил с родителями на Большой Ордынке.
Мой отец сидел и читал газету, пил чай в нашей столовой. Я ему говорю:
"Слушай, сегодня 22 июля – год назад умер Зощенко. В приличной
стране уже начало бы выходить полное собрание сочинений". Отец
на меня посмотрел и сказал: "В приличной стране он был бы еще
жив".
Он был в последний раз у нас в гостях в 58-м году, буквально за
три месяца до смерти. Я очень хорошо помню, как он был в каком-то
оцепенении, слова он говорил, как будто выталкивал, с огромным трудом.
Он к Ахматовой приехал, собственно, ну и к моему отцу – они дружили.
Был забавный момент: он остановился у своего друга и соавтора в
каком-то случае Владимира Александровича Лившица - на Ленинградском
шоссе, около метро "Аэропорт". Он взял такси и ехал на
Большую Ордынку к моим родителям, к Ахматовой. Тогда еще машины
свободно ходили по Красной площади. С улицы Горького, через Красную
площадь, прямо на Ордынку. Поскольку на Красной площади брусчатка,
и тогда, естественно, была брусчатка, - а она довольно скользкая,
- шофер такси ухитрился врезаться в фонарный столб. Еще помню, шутили,
говорили, что вот, Зощенко едет в гости к Ахматовой и сшибает столб
на Красной площади – это, может быть, какая-то провокация, теракт?
Но, вообще-то говоря, следует людям помоложе напомнить, что сделали
с этими людьми, это тоже результат "Великой Победы", которую
теперь так празднуют. Тогда Сталин начал "подкручивать гайки"
после войны: как бы народ во время войны подраспустился, интеллигенция
в том числе, соответственно, это надо было ликвидировать.
А.А.: Взыграло, на фоне победы…
М.А.: Да-да-да. Кое-кто за границей побывал, пообщался с какими-то
американцами, с англичанами – союзниками, и этот момент очень важный.
Был вечер, по-моему, вечер Бродского в Центральном доме литератора.
Он был лет пять назад. И я в своем выступлении сказал, что после
того, что произошло с Ахматовой в 46-м году… И я получил записку
из зала: "А что, собственно, произошло с Ахматовой в 46-м году?"
Выросло уже не одно даже поколение людей, которые этого не помнят,
не знают и этим не очень-то интересуются. Но тот, кому дорога русская
культура, русская литература и русская музыка, не должны забывать
того, что было здесь устроено. В 46-м году вышло Постановление ЦК
"О журналах "Звезда" и "Ленинград", и параллельно
с этим появился знаменитый доклад Жданова в Ленинградском, по-моему,
обкоме партии, где Зощенко был назван "литературным хулиганом",
"подонком". Сталин лично назвал его на заседании Союза
писателем "балаганным писакой", "дураком" и
еще как-то. Ахматова была названа "салонной поэтессой",
"блудницей", "автором эротических стихотворений"
и "барыней, которая мечется между будуаром и молельной".
Это Жданов. При этом, надо сказать, что он, естественно, не сам
это написал – он стихов не читал – это была критика. Ахматова мне
называла их имена: Рыбасов и Маслин. Такие были два критика.
Я помню, был такой талантливый молодой человек – к сожалению, он
давно уже умер, в молодых годах – сын пушкиноведа Ильи Львовича
Фейнберга, Саня. Когда Сурков стал хлопотать о том, чтобы дать Ахматовой
квартиру в Москве, этот маленький двенадцатилетний мальчик сказал,
что нельзя ей давать однокомнатную квартиру, что ей нужна, как минимум,
двухкомнатная, чтобы у нее был будуар и молельная, чтобы она могла
метаться… "Между будуаром и молельной".
Ну и соответственно, еще прошло два года, и было знаменитое постановление
48-го года об опере "Великая дружба" Мурадели, где товарищ
Сталин и тот же палач Жданов наводили порядок по своему разумению
в области музыки. Вот тогда досталось и Шостаковичу, и Прокофьеву,
и Мясковскому, всем. Шостаковича перестали исполнять. При этом известно,
что Жданов, собрав их, сам на рояле играл – не стеснялся в присутствии
гениальных музыкантов играть на рояле – и объяснял, какая должна
быть музыка.
А.А.: А ведь Прокофьев был одним из сильнейших пианистов мира вообще.
Он был конкурентом Рахманинова, гениальным пианистом. Сесть за рояль
в присутствии Прокофьева – это надо было сойти с ума или обнаглеть
до предела.
М.А.: Должен Вам сказать, что некоторые холуи – советские холуи
- восхищались и говорили: "Это надо же, а ведь он член политбюро
– и умеет играть на рояле!" Моего отца это приводило в ярость.
Он восклицал: "Что вы говорите глупости! Если бы дворник мог
так играть на рояле, это действительно было бы удивительно, вот
у нас такой дворник. А он ведь обязан быть культурным человеком.
В том, что он умеет бренчать на рояле, ничего удивительного нет.
Но то, что он позволяет себе это делать в присутствии Шостаковича,
Прокофьева и других музыкантов, это странно". Только когда
заболел, тогда он уже перестал играть в концертах, ну что тут говорить.
Здесь уместно поговорить об иллюзиях. У Ахматовой не было иллюзий
никаких в отношении советской власти. У Зощенко были, безусловно,
– он как заклинание повторял, что такое прогресс, и его переписка
с Горьким, это ужасно… Я вот сейчас только что маленькую статью
написал. Он был житейский мудрец, и все такое. У Шостаковича тоже
был такие иллюзии, и его надломили, но не убили. А Зощенко убили.
Есть пятитомник Зощенко, приготовленный покойным литературоведом
Юрием Томашевским – и там кончается пятый том, "Перед восходом
солнца", статьей Томашевского, и там поразительные документы
– его письма, когда он пытается доказывать этим бандитам, что он
советский человек.
Когда у Ахматовой спросили, как она относится к постановлению 46-го
года, она сказала: "Я со всем согласна". А бедный Михаил
Михайлович, когда его спросили, сказал, что это сначала поразило
его своей несправедливостью, что он даже написал письмо Сталину
о том, что он не совсем с этим согласен. И дальше началась классическая,
чудовищная травля его по лучшим советским законам. Было собрание
Ленинградского союза писателей, куда приехали писатели – кстати
сказать, там был и Константин Михайлович Симонов. Они потребовали
у Зощенко объяснений… И тогда Зощенко сказал поразительную речь.
Это один из самых трагических, один из самых страшных документов
за всю историю русской литературы. Это я вам ответственно говорю.
Они его перебивали, а он все время говорил: "Я советский писатель,
я никогда не был несоветским", причем говорил это не для того,
чтобы от них отвязаться. Для него это было важно, его только что
приняли в Союз писателей, и, в конце концов, он говорит: "Вы
что хотите, чтобы я признал, что я трус, что я подонок, что я литературный
хулиган? Вы этого от меня требуете? Я на это не могу пойти. Сатирик
должен быть чистым человеком. Я измордован, как последний сукин
сын…". И в конце он говорит: "Моя жизнь кончена. Я приму
любую судьбу, кроме той, которая у меня". И он вышел из зала,
ушел.
А.А.: Чтобы разрядить обстановку, нами же нагнетаемую, послушаем
весьма созвучную нашему разговору песню Шостаковича на стихи Саши
Черного. Поет Галина Вишневская. За роялем – сам Мстислав Ростропович.
ПОТОМКИ
Наши предки лезли в клети
И шептались там не раз:
"Туго, братцы... видно, дети
Будут жить вольготней нас".
Дети выросли. И эти
Лезли в клети в грозный час
И вздыхали: "Наши дети
Встретят солнце после нас".
Нынче так же, как вовеки,
Утешение одно:
Наши дети будут в Мекке,
Если нам не суждено.
Даже сроки предсказали:
Кто - лет двести, кто - пятьсот,
А пока лежи в печали
И мычи, как идиот.
Разукрашенные дули,
Мир умыт, причесан, мил...
Лет чрез двести? Черта в стуле!
Разве я Мафусаил?
Я, как филин, на обломках
Переломанных богов.
В неродившихся потомках
Нет мне братьев и врагов.
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив,
От портного до поэта -
Всем понятен мой призыв...
А потомки... Пусть потомки,
Исполняя жребий свой
И кляня свои потемки,
Лупят в стенку головой!
А.А.: Да, актуально.
М.А.: В конце 50-х гг. вышел в серии "Библиотека поэта"
большой том стихов Саши Черного. По-моему, Корней Иванович Чуковский
имел к этому какое-то отношение. И его внук Евгений Борисович Чуковский,
мой покойный друг, он был женихом Гали Шостакович, Галины Дмитриевны.
И он принес эту книжку в дом Шостаковича. Дмитрий Дмитриевич посмотрел
эту книжку, и после этого родились эти, замечательные совершенно,
произведения. И тогда же, я помню, Максим принес запись, вот эту
самую запись, потому что Вишневская с Ростроповичем немедленно это,
естественно, исполнили. Здесь речь идет абсолютно о том, о чем мы
говорим: что сломило Зощенко. Это идея русской интеллигенции о том,
что предстоит какое-то замечательное сияющее будущее, что ради него
стоит терпеть лишения и так далее. Кстати сказать, в романе "Дар"
Набокова, в гениальном совершенно произведении (я вообще считаю,
что это последний великий русский роман, это моя субъективная точка
зрения), есть замечательный образ. Набоков говорит о тех интеллигентных
революционерах, которые видели впереди какой-то свет, ослепительный
свет, они шли, двигались…
А.А.: Это ведь один из первых признаков шизофрении?
М.А.: Да, но что это был за свет, это ведь была такая слабая лампочка
в окне тюремного надзирателя. По-моему, это просто как будто о Сталине
сказано. Помните, в Кремле горит свет ночью, это Сталин, который
не спит, а работает. Такая была легенда.
Так вот, свет этой лампочки и видели интеллигенты. И в этом трагедия
России, что интеллигенция болела этой "левизной", они,
будучи левыми, не поняли, что перед ними просто уголовники и бандиты,
такие, как Ленин, Сталин и вся их когорта. Они считали, что это
да, перегибы, но что все это идет в правильном направлении. Чего
совершенно была лишена Ахматова. Кстати сказать, в свое время я
очень хорошо помню, в 46-м году осенью моя мама съездила в Ленинград,
привезла Анну Андреевну, она там в полной изоляции в своей комнате
лежала. Привезла ее в наш дом на Ордынке, недалеко от Дома писателей
в Лаврушинском переулке. И когда надо было идти к метро "Новокузнецкая"
на Пятницкую, то надо было идти Климентовским переулком. Когда мама
вела Ахматову, то те писатели, которые попадались навстречу, переходили
на другую сторону переулка, чтобы как бы с ней не поздороваться.
Мой отец записал, как Ахматова отнеслась к 46-му году. Зощенко,
бедный, писал Сталину, пытался что-то выяснить. Ахматова же сказала:
"Они с ума сошли. Разве можно так со мной бороться? Меня надо
просто замалчивать, как будто меня нет. А то, что они делают, так
на моей могиле чудеса происходить будут".
А.А.: Она смотрела просто вперед.
М.А.: Да-да-да. Ей, конечно, было невероятно тяжело, она вообще
на грани нищеты была. В 49-м году вторично арестовали ее сына, отправили
его на второй лагерный срок. Это притом, что он отвоевал вторую
часть войны и пошел добровольцем на фронт. И она жила в чудовищном
совершенно напряжении. Но иллюзий и ничего такого не было. Из нее
вытащили, правда, ее заставили написать о Сталине – "Слава
миру", но она умоляла, чтобы это не печатали, потому что действительно
– великий поэт не может лгать сознательно, и поэтому эти стихи совершенно
беспомощны…
А.А.: Умеющих лгать великих поэтов, уж извините, я не знаю…
М.А.: Ну почему, стихи Мандельштама о Сталине, не его эпиграмма
"Мы живем, под собою не чуя страны…", а стихи под названием
"Мне хочется сказать не Сталин – Джугашвили" - написаны
мастерски, тем не менее. У него ведь тоже были иллюзии, как и у
Зощенко, он же писал: "Я должен жить, дыша и большевея…".
Так вот, "большеветь" ему не дали, потому что он в эту
схему не вписывался, он был слишком нервным, он ни в какие рамки
не входил. И товарищи писатели написали Ежову письмо – это все было
напечатано – и там был отзыв писателя Павленко о том, какой ничтожный
поэт Мандельштам и что он никакой ценности не представляет. Это
было написано в письме, я его недавно перечитывал. И что надо решить
вопрос о Мандельштаме.
А.А.: И он решил перестраховаться, позвонил Пастернаку…
М.А.: Это первый раз, в 34-м году, когда была эпиграмма про Сталина.
А тут, в 38-м году, машина уже работала вовсю. В разговоре с Пастернаком
Сталин спросил, мастер ли он, хороший ли он поэт. Впрочем, в 38-м
году Сталина вопросы литературы уже меньше интересовали: он рубил
головы сплеча, и у всех подряд.
А.А.: Самое интересное, что у меня был такой разговор с Зощенко.
Он был в Гурзуфе, на даче у Томашевских. Это был общий разговор
за столом. Зощенко стал спрашивать: "А как вы думаете, почему
меня тогда не посадили, почему я остался на свободе?" Томашевский,
человек мудрый, при полной моей поддержке – я позволял себе вставлять
какие-то слова - сказал: "Вы плохо знаете метод Сталина. Обратите
внимание, что все, о ком было постановление, остались на свободе,
их не сажали".
М.А.: Это очень интересно, я никогда об этом не задумывался.
А.А.: Да, они оставались на свободе. Потому что Сталин их уже
наказал.
Это была передача "Записки А.С.А.", ваш покорный слуга
Анатолий Агамиров и мой друг протоиерей Михаил Ардов.
[ Назад к списку ]
|
|
