Учитель Церкви, священномученик Ириней Лионский оставил христианам на все времена великий святоотеческий завет:
      «...не должно искать истины, которую легко заимствовать от Церкви. Ибо в нее, как бы в богатую сокровищницу, Апостолы в полноте положили все, что принадлежит истине, так что каждый желающий может принимать от нее питие жизни». (Против ересей, кн. 3, гл. 4)
      С тех пор, как были начертаны эти слова, протекли долгие века, и мир, в свое время почти целиком покорившийся Христу, давным-давно стал снова удаляться от Спасителя. Процесс этот в особенности был явным на Западе, где великая схизма отделила Римскую Церковь от чистого святоотеческого исповедания, а последовавшие за нею Ренессанс, Реформация и Французская Энциклопедия вполне завершили отпадение западной цивилизации от правоверия.
      Пожалуй, нигде это отпадение так наглядно не запечатлено, как в искусстве новейшего времени, и даже не в собственно светском, а именно в храмовом, культовом, изначально призванном свидетельствовать об Истине. Увы! — русская Православная Церковь из-за давней европеизации своих меценатов осталась отнюдь не чужда общему растлению, и по сию пору в городских храмах с правых клиросов доносятся «бесчинные» оперные вопли, а строгая традиционная иконопись почти повсеместно вытеснена жирной масляной мазней.
      О чисто субъективных причинах этого печального состояния, пожалуй, лучше всех писал еще в прошлом веке Святитель Игнатий (Брянчанинов):
      «...способность воображения находится в особенном развитии у людей страстных. Она действует в них соответственно своему настроению, и все священное изменяет в страстное. В этом могут убедить картины, на которых изображены священные лица и события знаменитыми, но страстными художниками. Эти художники усиливались вообразить и изобразить святость и добродетель во всех видах ее, но преисполненные и пропитанные грехом, они изображали грех, один грех. Утонченное сладострастие дышит из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и божественную любовь.
      Пророкам и Апостолам при желании выразить их состояние вдохновения дан вид языческих беснующихся жрецов или актеров кровавой трагедии. Произведениями таких художников восхищаются страстные зрители; но в людях, помазанных духом Евангелия, эти гениальные произведения, как запечатленные богохульством и скверною греха, рождают грусть и отвращение. Воображение у людей страстных, у людей порочных и развратных, не имеющих никакого сочувствия к святости, способно только к сочинению изображений ложных. Оно не может не обманывать этих людей. Оно и обманывает, и обольщает, скрывая обман, ясный для одних чистых по уму, сердцу и телу». («Прибавление к слову о смерти». Статья первая.)
      По глубочайшему убеждению моему, замечание Святителя Игнатия касательно «утонченного сладострастия, дышащего из образа, в котором гениальный живописец хотел изобразить неизвестные ему целомудрие и божественную любовь», метит не куда-нибудь, а прямо в особенно прославившуюся во второй половине прошлого века «Сикстинскую Мадонну» Рафаэля. В подтверждение этого вывода я приведу хоть и косвенное, но чрезвычайно важное свидетельство одного из самых гениальных и утонченных сладострастников - А.С. Пушкина. В бытность свою женихом юной красавицы Н.Н. Гончаровой поэт написал нижеследующий поразительный сонет:
      Мадонна
      Не множеством картин старинных мастеров
      Украсить я всегда желал свою обитель,
      Чтоб суеверно им дивился посетитель,
      Внимая важному сужденью знатоков.
      В простом углу моем, средь медленных трудов
      Одной картины я желал быть вечный зритель,
      Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков,
      Пречистая и наш Божественный Спаситель –
      Она с величием, Он с разумом в очах
      Взирали, кроткие, во славе и лучах,
      Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
      Исполнились мои желания. Творец
      Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадонна,
      Чистейшей прелести чистейший образец. 1
      (Примечание 1) Исследователи утверждают, что здесь идет речь об известной картине кисти Пьетро Перуджино (Вануччи), который расписывал Сикстинскую капеллу и был учителем Рафаэля. Вот что сам Пушкин сообщает об этом холсте своей невесте: «Прекрасные дамы просят меня показать Ваш портрет и не могут простить мне, что его у меня нет. Я утешаюсь тем, что часами простаиваю перед белокурой мадонной, похожей на Вас, как две капли воды; я бы купил ее, если бы она не стоила 40000 рублей».
      Вот вам и плоды «высокого Ренессанса»! И в голову ему, кощуннику, не идет, как тут хулится Пресвятая Богородица!
      И самый конец тем не менее великолепен:
     
      «Чистейшей прелести чистейший образец!»
      Это звучит как невольно вырвавшийся богословский приговор всему светскому искусству в его попытках изображать духовное.
      Пушкин — поэзия его и судьба — вообще непостижимая нравственная загадка. Вот, например, одесский период. Опальный поэт напропалую волочится за графиней Воронцовой, ест, пьет в доме обманываемого мужа, намеревается погостить еще и в крымском его имении и при всем том сочиняет на графа колкие и двусмысленные эпиграммы... А русское образованное общество полтораста лет поэтом в подобной ситуации восхищается, ему же и сострадает, а Воронцова ругательски ругает...
      Да что там образованное общество! Сколько христиан, да и каких христиан, даже святительским саном облеченных, Пушкина не только оправдывают, но и дифирамбы ему поют, едва ли акафисты не слагают...
     Причину этого откровенно высказал один из главных христианских «апологетов» Пушкина — Преосвященный Антоний (Храповицкий) в своем слове перед панихидой о Пушкине, произнесенном еще в 1899 году.
      «Все литературные, философские и политические лагери стараются привлечь к себе имя Пушкина. С какой настойчивостью представители различных учений стараются найти в его сочинениях или, по крайней мере, в частных письмах какую-нибудь хотя маленькую оговорку в их пользу. Им кажется, что их убеждения, научные или общественные, сделаются как бы правдивее и убедительнее, если Пушкин хотя бы косвенно и случайно подтвердил их» (Архиепископ Антоний, Полн. собр. соч., СПб, 1911, т. 1, стр. 383).
      Владыка Антоний и прочие многочисленные «пушкинисты» из числа христиан с дотошностью выуживают из целого океана всяческого вольнодумства и фривольностей «маленькие оговорки» поэта, которые можно истолковать в пользу Церкви, и вполне при этом уподобляются крыловскому персонажу, посетителю кунсткамеры, не замечая таких «слонов», как приведенный выше сонет, как «Рыцарь бедный» или чудовищно кощунственная поэма, даже и наименование которой я не смею здесь начертать.
      И все, разумеется, в один голос превозносят «Отцов-пустынников». Стихи, спору нет, хороши. Но не следует им придавать особенного биографического значения, ведь Пушкин - искуснейший имитатор. Это его качество подметил еще Ф.М. Достоевский, когда в знаменитой своей речи говорил о поразительной способности поэта «перевоплощаться вполне... в древнего английского религиозного сектатора», а «рядом... религиозные же страницы из Корана... разве тут не мусульманин, разве это не самый дух Корана и меч его...» Тому, кто так легко передает чувства «древнего сектатора» и «мусульманина», ничего не стоит вообразить себя и сирийским «отцом-пустынником» IV века.
      Поделюсь теперь и неким собственным своим наблюдением. Речь пойдет о стихотворении «Бесы» («Мчатся тучи, вьются тучи...»). Там возница говорит седоку:
      Хоть убей, следа не видно;
      Сбились мы. Что делать нам!
      В поле бес нас водит, видно,
      Да кружит по сторонам.
      Посмотри: вон, вон играет,
      Дует, плюет на меня;
      Вон — теперь в овраг толкает
      Одичалого коня...
      Как-то открывши томик Пушкина, я задумался: «А почему же, собственно, "плюет", а не "плюёт"? Это что - "маленькая оговорка"? Уступка стихотворному размеру?» Отнюдь нет. В чине православного Крещения, в последовании «во еже сотворити оглашеннаго» священник спрашивает крещаемого на церковнославянском языке:
      - Отреклся ли еси сатаны?
      Тот отвечает:
      - Отрекохся.
      Тогда священник говорит ему:
      - Дуни и плюни на него.
      Так вот церковнославянское «дует, плюет» у Пушкина — не что иное, как передразнивание слов требника, наглый бесовский ответ совершителю таинства.
      Полагаю, если полистать пушкинские тома со специальной целью, можно было бы обрести не одну подобную «маленькую оговорку». Но для этих заметок, пожалуй, и без того достаточно.
      Остается только сделать чрезмерно горячим поклонникам Пушкина (разумеется, из числа христиан) некое существенно напоминание. Святая Соборная и Апостольская Церковь - не просто «философский и политический лагерь», а «дверь жизни», «столп и утверждение истины», и по неложному обетованию «врата ада не одолеют ее». А посему и не нуждается этот столп, дабы подпирали его авторитетом человека, который при гениальнейшем даровании и уме почти всю жизнь прожил кощунником, развратником, дуэлянтом, картежником, чревоугодником и кого, по меткому августейшему выражению, «насилу заставили умереть как христианина».
     
     
      Давным давно, после своего обращения в христианскую веру я стал задумываться: по какой причине среди писателей, музыкантов и прочих "деятелей искусств" столь высок процент самоубийц, алкоголиков, развратников... (Заметим, среди деятелей науки ничего подобного не наблюдается.)
      С точки зрения богословия это объясняется довольно просто: светское искусство демонично в своей основе. Одушевление творчества (вдохновение) отнюдь несродни одухотворению христианскому, молитвенному. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на авторитет Лермонтова. Он не только это сознавал, но и выразил в стихотворении "Молитва":
      Не обвиняй меня, Всесильный,
      И не карай меня, молю,
      За то, что мрак земли могильной
      С ее страстями я люблю;
      За то, что редко в душу входит
      Живых речей Твоих струя,
      За то, что в заблужденье бродит
      Мой ум далеко от Тебя;
      За то, что лава вдохновенья
      Клокочет на груди моей;
      За то, что дикие волненья
      Мрачат стекло моих очей;
      За то, что мир земной мне тесен,
      К Тебе ж проникнуть я боюсь,
      И часто звуком грешных песен
      Я, Боже, не Тебе молюсь.
      Но угаси сей чудный пламень,
      Всесожигающий костер,
      Преобрати мне сердце в камень,
      Останови голодный взор;
      От страшной жажды песнопенья
      Пускай, Творец, освобожусь,
      Тогда на тесный путь спасенья
      К Тебе я снова обращусь.
      Так что с уверенностью можно утверждать: "жажда пеноспенья" и "лава вдохновенья" внушаемы бывают не Святым Духом, а неким иным. (Читающий да разумеет.) Апполон, Аониды, Ипокрена, Пегас - это ведь не просто изящная терминология, а нечто по сути своей несовместимое с подлинным Христианством.
      Профессиональное занятие светским искусством и изящной словесностью есть ни что иное, как многолетнее сотрудничество и содружество с нечистой силой. С течением времени демоны приобретают власть над своими клиентами и губят их.
      Христианство учит нас, что есть лишь два греха, которые могут погубить человека безвозвратно, без всякой надежды на спасение: хула на Святого Духа и самоубийство. Именно этого и добиваются "музы" от преданных им "жрецов святого искусства".
      В этом отношении судьба Пушкина более чем показательна. В течение многих лет он жил порочно, вирши сочинял во многом соблазнительные. Но в последние годы жизни он пишет все меньше и меньше стихов, и при том они неопровержимо свидетельствуют о том, что в душе поэта происходят существенные перемены. Вот несколько его творений, относящихся к 1936-ому году: "Не дорого ценю я громкие права...", "Пора, мой друг, пора...", "Напрасно я бегу к сионским высотам", "Отцы-пустынники и жены непорочны..."
      Но сатана отнюдь не был намерен выпустить Пушкина из своих лап, и вот он толкает поэта на очередную дуэль. А этот грех паче всех прочих осуждается Церковью, поскольку поединок соединяет в себе покушение и на убийство, и на самоубийство...
      Но мы можем утверждать, что Сам Господь помиловал великого поэта. Хотя рана оказалась смертельной, Пушкину дано было время покаяться: он исповедался, причастился, помирился и с Царем, и с женою...
      Примерно тех же мыслей, что и я, был Борис Садовской. В его статье "Святая реакция" (1911 г.) читаем:
      "В "Гаврилиаде" Пушкиным осмеян Иосиф, обручник Богоматери. Поэт насмешливо просит у него "беспечности, смирения, терпения, спокойного сна, уверенности в жене, мира в семействе и любви к ближнему." Тогда еще он не подозревал всей ценности этих скромных благ. Из них ему как есть ничего не досталось, но этого мало, - жена невинна, а он - патентованный рогоносец. Так хитрый сатана разыграл над своим поэтом тему "Гаврилиады"."